Сто тысяч любимых строк. Часть 4

Выпал снег. Не растаял к ночи. Развалился среди двора. Вышел дворник, король обочин, гений мусорного ведра. Князь метлы, повелитель бака. Вышел в белое нафига. И гоняла ворон собака, и лепили снеговика. Переделан, перелицован, лейб-гусар возвращался в строй. Да по площади по Дворцовой всё гулял Николай Второй.

Утро, вечер, диван в сторожке. Дел по горло, лежат снега́. Месяц-месяц, покажешь рожки — дам вишнёвого пирога.
Машет дворник лопатой, словно Гермиона маховиком. Раз — и нет тебе, смерть, улова, ну-ка, черти, домой, бегом. Два — и нет никакой разрухи, три — и нет никакой войны. В залихватском смешном треухе. Перелатанные штаны.
Тяжело, но зато нескучно. Озираясь поверх голов, на балконе стоят Щелкунчик и смеющийся крысолов.
А у дворника — сын в Рязани, под Ульяновском огород. Но сегодня уборщик занят. Три — и нет никаких сирот. Мамы счастливы, папы живы. Просто правильная зима. Открываются перспективы. Закрывается каземат.
Дворник машет лопатой тише. Тянет холодом от реки.
Тут на помощь выходит Шишел, здравый смысл, бурундуки.
Мандарины таскают, шпроты. Ставят ёлку, потом винил. Раз — единственная забота: мальчик варежку обронил. И ворона не улетела. Два — и праздник хорош вполне. Но чужая рука (без тела) гладит дворника по спине на правах мудреца и друга (где-то плачут четыре, пять): ты с какого здесь перепуга? Кто Хумгат не закрыл опять?

Уходил президент метёлки. Пахло свежестью и вином. Только в валенках мимо елки всё гулял человек с бревном.
Монохромом, полутонами, нежеланием отпустить. И венчали забытых нами перепутанные пути, Невский скрещивая с Арбатом.
Слово заперто изнутри.
Новый дворник берет лопату. Вы готовы? Ну, раз. Два. Три.

#svirel_poetry

 

..

 

На протяженье многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счета.

И целая их череда
Составилась мало-помалу -
Тех дней единственных, когда
Нам кажется, что время стало.

Я помню их наперечет:
Зима подходит к середине,
Дороги мокнут, с крыш течет
И солнце греется на льдине.

И любящие, как во сне,
Друг к другу тянутся поспешней,
И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.

И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье.

Борис Пастернак

Когда ты стоишь один на пустом плоскогорьи, под
бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот
или ангел разводит изредка свой крахмал;
когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.
Иосиф Бродский

 

Владимир Высоцкий

История болезни

Вдруг словно канули во мрак
портреты и врачи,
жар от меня струился, как
от доменной печи.
Я злую ловкость ощутил,
пошёл — как на таран,
и фельдшер еле защитил
рентгеновский экран.
И — горлом кровь, и не уймёшь —
залью хоть всю Россию,
и — крик: «На стол его, под нож!
Наркоз! Анестезию!».
Я был здоров — здоров как бык,
как целых два быка, —
любому встречному в час пик
я мог намять бока.
Идёшь, бывало, и поёшь,
общаешься с людьми,
вдруг крик — на стол тебя, под нож!
Допелся, чёрт возьми!..
«Не надо нервничать, мой друг, —
врач стал чуть-чуть любезней, —
почти у всех людей вокруг
история болезни».
Мне шею обложили льдом,
спешат — рубаху рвут,
я ухмыляюсь красным ртом,
как на манеже шут.
Я сам себе кричу: «Трави! —
и напрягаю грудь. —
В твоей запёкшейся крови
увязнет кто-нибудь!».
Я б мог, когда б не глаз да глаз,
всю землю окровавить.
Жаль, что успели медный таз
не вовремя подставить!
Уже я свой не слышу крик,
не узнаю сестру,
вот сладкий газ в меня проник,
как водка поутру.
Цветастый саван скрыл и зал,
и лица докторов,
но я им всё же доказал,
что умственно здоров!
Слабею, дёргаюсь и вновь
травлю. Но иглы вводят
и льют искусственную кровь —
та горлом не выходит.
«Хирург, пока не взял наркоз,
ты голову нагни:
я важных слов не произнёс,
послушай — вот они.
взрезайте, с богом, помолясь,
тем более бойчей,
что эти строки не про вас,
а про других врачей!..»
Я лёг на сгибе бытия,
на полдороге к бездне,
и вся история моя —
история болезни.
Очнулся я — на теле швы,
медбрат меня кормил,
и все врачи со мной на вы,
и я с врачами мил.
Нельзя вставать, нельзя ходить —
молись, что пронесло,
я здесь баклуш могу набить
несчётное число.
Мне здесь пролёживать бока
без всяческих общений —
моя кишка пока тонка
для острых ощущений.
Сам первый человек хандрил —
он только это скрыл,
да и Создатель болен был,
когда наш мир творил.
У человечества всего —
то колики, то рези,
и вся история его —
история болезни.
Всё человечество давно
хронически больно —
со дня творения оно
болеть обречено.
«Вы огорчаться не должны, —
врач стал ещё любезней, —
ведь вся история страны —
история болезни.
Живёт больное всё быстрей,
всё злей и бесполезней —
и наслаждается своей
историей болезни».

1976 г.

 

Ожидая весну, закрываешь на слякоть глаза. Хмурый голубь считает себя министерской депешей. Деревянный забор оплетает сухая лоза. На заброшенной даче живёт обленившийся леший. Невеликий пригляд — не сошли бы планеты с орбит, не погасли бы звëзды, мычала бы чья-то корова. То весёлая Жучка залает, то дверь заскрипит, то найдётся подсвечник, потерянный после Покрова. Толкователи снов посулили духовный подъём, потому петухи поутру не жалеют гортаней. Но дорога лежит, но годами стоит на своём светлый терем с балконом на пропасть речных очертаний. Обозначив халатом крутую округлость бедра, в закоптевшем котле опознав круговую поруку, Василиса — когда-то прекрасна, сегодня мудра — по ночам вышивает игольницу чахлому другу, ибо столько смертей у него накопилось извне, что представился случай прибегнуть к подсобному средству.

Ожидая весну, посылает приветы родне обленившийся леший: пустует изба по соседству. Только крышу наладь и готово: живи задарма, сочиняй деревенские сказки, торгуй овощами. Завывает впотьмах удрученная бабья зима. Обещали не жечь, так ведь много чего обещали.
Наталья Захарцева

 

"...

Придворные игры и праздники устраивались чуть ли не каждый день, а всё-таки Гулливеру было очень скучно сидеть на цепи. Он то и дело подавал прошения императору о том, чтобы его освободили и позволили ему свободно разгуливать по стране.
Наконец император решил уступить его просьбам.
Напрасно адмирал Скайреш Болголам, злейший враг Гулливера, настаивал на том, что Куинбуса Флестрина следует не освободить, а казнить.
Так как Лилипутия готовилась в это время к войне, никто не согласился с Болголамом. Все надеялись, что Человек-Гора защитит Мильдендо, если на город нападут враги.
В тайном совете прочитали прошения Гулливера и решили отпустить его на свободу, если он даст клятву соблюдать все правила, которые будут ему объявлены.
Правила эти были записаны самыми крупными буквами на длинном свитке пергамента.
Наверху был императорский герб, а внизу большая государственная печать Лилипутии.
Вот что было написано между гербом и печатью:​

«Мы, Гольбасто Момарен Эвлем Гердайло Шефин Молли Олли Гой, могущественный Император Великой Лилипутии, Отрада и Ужас Вселенной, самый мудрый, самый сильный и самый высокий из всех царей мира, чьи ноги упираются в сердце Земли, а голова достигает Солнца, чей взгляд приводит в трепет всех земных царей, прекрасный, как весна, благостный, как лето, щедрый, как осень, и грозный, как зима, высочайше повелеваем освободить Человека-Гору от цепей, если он даст нам клятву исполнять всё, что Мы от него потребуем, – а именно:
во-первых, Человек-Гора не имеет права выезжать за пределы Лилипутии, пока не получит от нас разрешения с нашей собственноручной подписью и большой печатью;
во-вторых, Человек-Гора не должен входить в нашу столицу, не предупредив о том городские власти, а предупредив, должен два часа ждать у главных ворот, дабы все жители успели спрятаться в дома;
в-третьих, ему разрешается гулять только по большим дорогам и запрещается топтать леса, луга и поля;
в-четвёртых, во время прогулок он обязан внимательно смотреть себе под ноги, чтобы не раздавить кого-нибудь из наших любезных подданных, а также их лошадей с каретами и телегами, их коров, овец и собак;
в-пятых, ему строго запрещается брать в руки и сажать к себе в карманы жителей нашей Великой Лилипутии без их на то согласия и разрешения;
в-шестых, если нашему императорскому величеству потребуется послать куда-либо спешную весть или приказ, Человек-Гора обязуется доставить нашего гонца вместе с его лошадью и пакетом до указанного места и принести назад в целости и сохранности;
в-седьмых, он обещает быть нашим союзником в случае войны с враждебным нам островом Блефуску и употребить все усилия на то, чтобы уничтожить неприятельский флот, который угрожает нашим берегам;
в-восьмых, Человек-Гора обязан в свободные часы оказывать помощь нашим подданным на всех строительных и прочих работах: поднимать самые тяжёлые камни при сооружении стены главного парка, рыть глубокие колодцы, рвы, выкорчёвывать леса и протаптывать дороги;
в-девятых, Мы поручаем Человеку-Горе измерить шагами всю нашу империю вдоль и поперёк и, сосчитав число шагов, доложить об этом нам или нашему государственному секретарю. Поручение наше должно быть исполнено в течение двух лун.
Если Человек-Гора клянётся свято и неуклонно исполнять всё, чего Мы требуем от него, Мы обещаем даровать ему свободу, одевать и кормить его за счёт государственной казны, а также предоставить ему право лицезреть нашу Высокую Особу в дни празднеств и торжеств.Дано в городе Мильдендо, во дворце Бельфабораке, в двенадцатый день девяносто первой луны нашего славного царствования.

Гольбасто Момарен Эвлем Гердайло Шефин
Молли Олли Гой,
император Лилипутии».
​

Этот свиток привёз в за́мок Гулливера сам адмирал Скайреш Болголам.
Он велел Гулливеру сесть на землю и взяться левой рукой за правую ногу, а два пальца правой руки приставить ко лбу и к верхушке правого уха.
Так в Лилипутии клянутся в верности императору.
Адмирал громко и медленно прочёл Гулливеру все девять требований по порядку, а потом заставил повторять слово в слово такую клятву:
«Я, Человек-Гора, клянусь его величеству императору Гольбасто Момарен Эвлем Гердайло Шефин Молли Олли Гой, могущественному повелителю Лилипутии, свято и неуклонно исполнять всё, что будет угодно его лилипутскому величеству, и, не жалея жизни, защищать от врагов его славную страну на суше и на море».
После этого кузнецы сняли с Гулливера цепи. Скайреш Болголам поздравил его и уехал в Мильдендо.​

..."

Д. Свифт. Путешествия Гулливера (Перевод Т. Габбе). Часть первая. Путешествие в Лилипутию.

 

В семидесятых ее запустили,
Эту программу.
Пока в букварях мама мыла раму,
Пока пионеры собирали макулатуру,
И у неба была особая - податливая - текстура,
Пока в магазинах спекулировали на мясе,
Наши высадились на Марсе.

Работали в условиях засекреченности,
Строили марсианские города,
Которые остались бы в вечности
Памятником социализму - и навсегда.

В перестройку свернули на полушаге.
Кто-то уволился, кто-то спился.
Генерал Ларионов сжег бумаги
И застрелился.

Что-то было высокое, что-то низкое,
На смену пришли доллары и базар.
Но колонистам, понимаете, колонистам
Никто об этом не рассказал.

Они строили свои небесные города
Под прозрачными куполами,
И цвели яблони, и протекали года,
И флаги горели, как пламя.
И текла по космосу бесконечная плазма,
И были они смуглые и золотоглазые.

12.04.2025
Долгарева